Михайловском замке приснилось, что он всероссийский император и он проснулся, задыхаясь. Остальные холсты повернуты к стене или завешены. Совсем тихо. Во всей квартире Боровиковский один. Даже старуху Марфушу куда-то услал. На столе недопитая большая чашка чаю, бутылка рома и Евангелие. Боровиковский кончает писать Собор. Помнит: «Долго не проживешь, на суд пора предстать, крылышки привью, будешь летать»[156]. Завтра надо нести картину в Михайловский. Тут и Никита Иванович, пророчествующий на возвышении, и Мартин Степанович Пилецкий и князь Александр Николаевич Голицын, который хочет с Филаретом[157] новое христианское сословие составить в противовес масонам[158], и Лукерья, что моет Владимиру Лукичу рубахи, и лейб-гвардии Измайловского полка поручик Миклашевский, и член Филадельфийской церкви[159] и духовник братства, отец Алексей Малов[160], и Она, снова Она, Катерина Филипповна, в белом платье с широко раскрытыми синими глазами. Лицо у нее спокойное, строгое и страстное, как лик Византийского Серафима. Сжатые розовые губы похожи на изогнутый лук, и вся она, будто где-то внутри у нее зажжена лампада. И тут, не рядом, нет, а поодаль, на коленях, он сам, раб Божий Владимир, сложивши руки, смотрит на нее. И во взгляде его карих глаз, окруженных лучами морщинок, не стеснение. Не притеснение, не робость, с какой он всегда глядит на Нее на собраниях, даже когда к нему милостиво пророческое слово обращает, а освобождение, разрешение от тяжелого бремени плоти, непорочная любовь, радость как перед смертью. Долго, долго смотрит он на картину, потом, перекрестившись, берет скребок, соскабливает свое лицо, и быстро, безостановочно, не отрываясь до самых синих сумерек пишет вместо него лицо чиновника Ефима Ивановича Слуцкого.
«Слуцкого нет лица в Соборе, очень жаль, крайне бы нужно, чтобы он был тут писан», – сказала ему в субботу Катерина Филипповна[161].
VI
11 марта 1818 года Родион Александрович Кошелев[162] получил от императора записку: «J’espère que vous aurez pensé que c’est samedi aujourd’hui et que vous viendrez chez moi. Je vous attendrai à 7’h. Si par hasard, vous ne vous sentiez pas tout à fait bien c’est moi qui viendrais chez vous à la même heure. Tout à vous
A.»[163]
Император не любит это число и не любит в этот день оставаться один. Но и шума в этот день не выносит. Никогда 11 марта не бывает ни балов, на парадов[164]. То ли дело тихая беседа с другом о душе, о спасении, о мире. Кошелев не пришел, прислал записку, что опять разболелись его несчастные глаза, и что он ждет. Государь Александр Павлович, когда наступил назначенный час, вышел из дворца один и пешком, но направился не на Морскую к дому Кошелева, а в обратную сторону. С Невы дул холодный ветер. Шел с глухим свистом ладожский лед. Попадались редкие прохожие, но они не узнавали в высоком согнутом человеке под плащом своего повелителя. На совершенно пустом Марсовом поле кружились столбы пыли. Александр вспомнил слово – смерч и стал повторять – смерч, смерч, смерч, смерч. Потом вышло – смерть, смерть, смерть. Он проходил мимо церкви Пантелеймона Святителя, потом свернул к Михайловскому замку. Замок стоял совсем черным и над ним летели рваные серые и белые облака, с ними летела луна, и замок будто качался. Александр Павлович осторожно обошел все здание.
Во всех окнах был погашен огонь, и замок казался громадной царской усыпальницей. Только почему-то усыпальница вся качалась. Государь понял, что у него кружится голова. В одном окне мелькнуло легкое пламя свечи. Ему стало теплее, и руки, дрожавшие мелкой дрожью, вдруг согрелись от того, что в мертвом Михайловском замке горела зажженная свеча и билось какое-то живое человеческое сердце. По чьим-то жилам растекалась теплая, не застылая кровь. Розовый рот, как изогнутый лук Эроса, закрыл для него тот перекошенный, и чьи-то ласковые и властные глаза под густыми ресницами заслонили те, белые, выкатившиеся. Куранты били полночь, когда Александр Павлович входил в квартиру Татариновой. Она сама в пышном пунцовом платье открыла ему дверь и, склонившись в глубоком придворном реверансе, сказала: «Je vous attendais ce soir, Sire»[165][166].
VII
В жарко натопленной комнате сидит перед секретером Катерина Филипповна. За занавешенным окном холод, сумасшедший петербургский ветер воет, треплет полы шинелей и срывает шляпы, задувает костры на перекрестках, и безымянный петербургский прохожий, пряча нос в воротник, спешит домой по пустынным проспектам и безлюдным набережным, мимо высоких дворцов и оцепеневших от холода и воинского долга часовых. – «Не прорвало бы лед на Неве, не было бы, упаси Боже, наводнения». – А в Михайловском замке в угловой комнате тепло и тихо, точно в раю. На секретере горят две свечи и освещают голубые стены, большой образ Нерукотворного Спаса и простое карельской березы убранство комнаты. Катерина Филипповна читает письмо: «Друг мой, ангел мой! Сердце сердца моего! За что Господу угодно меня так наградить?
Верно для принятия его завтра. О, Господи! Спаситель мой Христос, возьми все и позволь у ног твоих пребывать. Друг сердца моего! Отпиши, мой ангел Вразумитель, что это значит. Все сердце у меня разливается от радости. Ах, да будет из наших сердец сердце Иисуса Христа». – Тонкий листок дрожит в руке Катерины Филипповны. – «Ангел-Вразумитель», – повторяет, – «Ангел-Вразумитель, а сам Ангел-Вразумитель разум теряет». Легкий стук в дверь. «Entrez»[167]. Тихими робкими шагами, как входят в незнакомую темную церковь, входит Алексей Милорадович. Тихо звенят шпоры и громко стучит сердце о тугой мундир с мальтийским крестом. «Prenez un siège, mon ami[168]. Не дождались ответа на письмо? Брат милый, что с тобой?» – испуганно восклицает Катерина Филипповна. Милорадович низко опустил голову. – «Тоска у меня, и радости вчерашней нету, жить не могу без тебя, сил на подвиг нету». – «Плоть твоя тоскует. Смиряйся, ведь не за тем пришли сюда, чтоб волю свою творить». – «Катя, Катя, сестра моя, мать моя, нечистая тайна меня мучит, не могу смириться. Не в одном Христе, а в тебе, в тебе самой люблю тебя». – «И люби меня, родной, как умеешь, я тоже люблю тебя в нашем Спасителе. Но чем докажешь мне любовь свою, как не покорностью непорочной своей воли? Все страдание твое от того, что сердцем не принимаешь мое запрещение, как от руки Божией»[169]. – Милорадович побелевшими от муки глазами смотрит в синие, синие глаза Катерины Филипповны, потом закрывает лицо руками и шепчет: «Уж
